В последнее время тема, которой посвящен семинар, – рефлексия постсоветских исследователей в отношении самих себя - получает все больше внимания. Например, журнал “Отечественные записки” подготовил специальный выпуск “Вопросы к образованию”; в журнале “Антропологический форум” опубликована дискуссия “Провинциальная и туземная наука”.
Журнал “The Bridge-MOCT” начинает публикацию эссе, отобранных для семинара "Гуманитарные науки и деморкатизация на постсоветском пространстве: что сделано, что не сделано и что делать дальше? Гражданское общество в гуманитарном сообществе"; и открывает эту серию текст исследователя из Санкт-Петербурга Кирилла Титаева. В следующих номерах мы продолжим публикацию эссе о проблемах постсоветской гуманитаристики из Беларуси, Украины, Росссии и США. Организаторы семинара хотят пригласить наших читателей из любой страны региона или из-за его пределов включиться в разговор и откликнуться на эти тексты (см. подробнее раздел “Новости МАГ”), прислать свои комментарии и размышления. Мы бы хотели опубликовать наиболее интересные отклики в нашем журнале, а также включить их в сборник материалов семинара, который планируется издать в 2015 г. Адрес для откликов: Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.
Исследования vs. публичная экспертиза: торможение перед новым этапом в постсоветских гуманитарных науках. Случай России
Это эссе представляет собой попытку осмысления той позиции, которую заняли постсоветские (в первую очередь, речь пойдет о российских) гуманитарии в публичном пространстве. Предполагается, что гуманитарная наука, особенно критическая и относительно новая (пришедшие в начале 1990-х годов интеллектуальные течения), может и должна быть одним из драйверов публичной дискуссии там, где интерес широкой общественности так или иначе тематически соприкасается с интересами академического исследователя. Мысли и предположения, высказанные в этом эссе, выросли из опыта работы в различных проектах, посвященных социологии социо-гуманитарного знания и социологическому изучению разного рода научных и образовательных институций. Кроме того, их источником послужили наблюдения за несколькими случаями, когда исследователи выходили за пределы академического мира, для того чтобы внести вклад в дискуссии, разворачивающиеся в публичном пространстве. Также эти наблюдения будут дополнены сведениями о рождении, развитии и (иногда) завершении работы ряда исследовательских центров, с которыми автору довелось сотрудничать.
Перед тем, как перейти к содержательному анализу, я должен сделать две оговорки. Во-первых, за время существования социо-гуманитарного знания на постсоветском пространстве возникли своего рода «академические изоляты» — группы ученых, кафедры, лаборатории и т.д., которые отказались (или были вынуждены отказаться) от участия в какой-либо дискуссии за пределами своего сообщества. Представители «академических изолятов» не публикуются нигде за пределами кафедральных сборников или, в крайнем случае, факультетского/вузовского вестника и, как правило, не следят за основной литературой даже по своей теме. «Академические изоляты» чаще встречаются в относительно молодых науках (таких, как социология), чем в старых (таких, как история). Такие изолированные группы вряд ли могут рассматриваться как акторы как в научном, так и в публичном пространстве. В тех случаях, когда они участвуют в публичных дискуссиях, их самопрезентация не связана с исследовательской деятельностью. [1]
Во-вторых, существует два формата участия гуманитария в публичной дискуссии. Гуманитарий может привлекаться как носитель знаний на уровне выпускника профильного факультета или некоторой профессиональной экспертизы. Так, у любого историка можно получить комментарий по поводу того, как представлена, например, Куликовская битва в школьном учебнике истории. Никаких специальных исследований, новых академических результатов в публичное пространство при этом не вносится. Апофеозом такой экспертизы можно назвать российских «политологов», готовых исходя из общего опыта и представления об устройстве российской элиты, комментировать любые перестановки во властных структурах и любое действия государственных органов. Такие комментарии важны, но они не имеют никакого или почти никакого отношения к тому, что можно назвать влиянием гуманитарной мысли на общественную дискуссию и наукой вообще. Однако, поскольку такие выступления никак не связаны с собственно научной жизнью (то есть исследованиями), они остаются за рамками эссе.
Приведем несколько примеров продвижения исследовательских результатов в социо-гуманитарной сфере. Начиная с 1928 года, практическая, общественно-политическая дискуссия о фактическом равенстве перед законом черных и белых в США постоянно опирается на академические результаты критической криминологии, и именно они служат основным драйвером такой дискуссии. Появление в публичном поле нового цикла исследований, посвященных сравнительной жесткости наказания черных и белых за одинаковые преступления, вызывает очередной виток общественной дискуссии, которая влечет за собой практические меры. Другой пример, роль академических исследований в борьбе с сексизмом и дискриминацией сексуальных меньшинств в США и Западной Европе в 1960-х – 1990-х. Соответственно, основной вопрос, на который хотелось бы ответить в этом эссе, почему исследования ученых, работающих в социо-гуманитарной сфере на постсоветском пространстве, так мало влияют на развитие общественной и политической дискуссии в России? Что этому препятствует, а что открывает новые возможности?
Краткая предыстория: рождение современной гуманитарной среды
Конец 1980-х и начало 1990-х — это период, когда в социо-гуманитарные науки переживали резкую трансформации, поскольку не успевали впитывать новую информацию. Рецепция заняла примерно десять лет. К концу 1990-х сформировались исследовательские центры, лаборатории, кафедры, которые стали точками притяжения новых для научной среды, если не направлений, то интеллектуальных традиций. Развивались женские и гендерные исследования, микроистория и социальная история и т.д. [2] Эти области успешно развивали новые центры, некоторые исследователи становились полноправными участниками мировой научной дискуссии.
При этом научная тематика большинства центров, касалась социально актуальных тем и вопросы, с ней связанные, активно дискутировались за пределами академического мира: история сталинизма (НПЦ «Мемориал»), проблемы молодежи (НИЦ «Регион»), проблемы социальной адаптации лиц с ограниченными возможностями (ЦСПГИ) и т.д. Большая часть теоретико-методологических подходов, с которыми работали новые институции, можно отнести к критической социологии в классификации Майкла Буравого [3] — то есть к таким, за которыми стоит рефлексивное отношение к сложившимся социальным институтам. Гендерные исследования, устная история, конструктивистские исследования проблем национализма — все они предполагают довольно радикальную пересборку социальной реальности. Однако постсоветская критическая социология так и не превратилась в публичную. Она не озвучивала академические результаты в публичном пространстве. В дискуссиях 2000-х годов о молодежи и ее наркотизации практически не привлекались данные, собранные центром под руководством Елены Омельченко. Ни в одной общественной дискуссии о преподавании в школе истории XX века не оказались озвучены новые, во многом революционные, данные, которые касались повседневной жизни города и села в 1920-1950-е годы.
В общественную дискуссию включались ученые, но не результаты их исследований. На протяжении 2000-х годов ситуация изменилась очень слабо. Появились отдельные институции (самыми заметными в России стали НИУ ВШЭ и РАНХиГС), которые стимулировали включение своих сотрудников в публичную дискуссию. Однако, за редким исключением, сохранялись две важные тенденции. Во-первых, речь по-прежнему шла о включении ученых в публичную дискуссию или какие-то неакадемические проекты, а не об имплементации их академических результатов. Во-вторых, речь шла, преимущественно, о сотрудничестве с органами власти, а не об участии в общественной дискуссии. То есть ученые-гуманитарии включались в проекты, которые реализовывались различными властными структурами и, в силу специфики работы власти в России, как правило, их результаты оставались за пределами общественного обсуждения. В качестве канонического примера можно привести «Стратегию 2020» — огромный исследовательский проект, результаты которого практически не обсуждались в публичном пространстве.
Конечно, существуют и исключения. Развиваются публичные площадки, такие как PostNauka или Polit.ru, которые ориентированы на включение именно академических результатов в публичную дискуссию. Появляются отдельные исследования, которые вызывают широкий резонанс, как например, доклад ЦСР о причинах и механизмах политического протеста или отчет Института проблем правоприменения о механизмах работы полиции. Однако масштабы такой активности очень скромны, и, что еще важнее, доля вовлеченных в такую работу исследователей очень невелика. [4] Причины: почему исследователи не выходят за пределы академии?
Когда обсуждается этот вопрос, то большая часть комментаторов дает ответы, которые можно разделить на три группы.Первая — отсутствие спроса на академическое знание в обществе и в публичной дискуссии — академические результаты никому не нужны, никто не заинтересован в их восприятии. [5] Исследователь может пытаться вынести за пределы академии, полученные им научные результаты, но это никого не заинтересует. Вторая — это общая специфика академической работы в России — большая преподавательская нагрузка, загруженность бюрократической работой, отсутствие внятных стимулов, маленькие зарплаты, несформированность профессиональной среды и т.д. [6] В последние годы в России добавляются в этот перечень нередко и политические риски выхода за пределы чисто академического мира. [7] Проблемы, озвученные в ответах этих двух групп, безусловно, есть. Непонятно только одно, почему отдельным площадкам, институциям и продуктам удается преодолеть эти проблемы, а другим — нет. Возможно, дело в том, что наряду с внешними, по сути, проблемами (которые перечислены выше) есть и внутренние — специфика организации научного труда и восприятия академического продукта, которые не позволяют академическим гуманитариям выносить свои исследования за пределы академии.
Таких «внутренних» причин три. Во-первых, это сформировавшееся в 1990-е годы (в социологии, в других науках это произошло еще раньше) представление о том, что «правильная» наука — это наука чистая, которая делается для других ученых. [8] Никакого спроса на академический продукт за пределами академии (в широком смысле), с этой точки зрения, нет, быть не должно и не может. Такая позиция, безусловно, имеет право на существование. Не говоря уже о том, что существуют темы, на которые за пределами академического мира нет и не может быть спроса (сложно представить себе общественный спрос на исследование влияния позднего Шюца на раннего Гофмана). Однако, эта позиция должна быть осознанным индивидуальным выбором. Очень часто она разделяется нерефлексивно, гуманитарий воспринимает все, происходящее за пределами академического мира, как ненужное и, по крайней мере неважное и, одновременно, сокрушается о невостребованности его или ее результатов.
Во-вторых, это отторжение прошлой, советской модели. Как показала Дарья Димке [9], советская социология (и, как кажется, все работающие с современностью социо-гуманитарные науки) имели двух ключевых адресатов — власть и «народ». Целью исследования, по мнению Димке, было не познание мира, но его преобразование. В этой ситуации у многих исследователей идиосинкразию вызывает любая попытка вынести результаты исследования в публичное пространство. В силу отчётливой усталости от необходимости обращаться не к коллегам, а к неким внешним игрокам, возникает регулярная путаница, когда публичную позицию гуманитария и его готовность участвовать в общественной дискуссии путают с работой на власть и участием в государственных политических проектах.
В-третьих, большую роль сыграло расхождение языков. Каждый, кто сталкивался с популяризаторской необходимостью пересказать чужую академическую статью чтобы донести академические результаты и имя их автора до широкой аудитории, в объеме газетной колонки (1,5 страницы обычного текста), знает специфику российского академического языка. Если англоязычная статья почти всегда пересказывается легко и быстро и в ней можно найти пару ярких цитат, то русскоязычная статья, как правило, требует гораздо большего количества «переводческих» усилий. Русский академический язык таков, что презентация результатов за пределами академии требует не корректировки и сокращения, а полного переписывания текста. Попробуйте найти в недавно прочитанных статьях абзац, который можно было бы в таком же виде поместить на страницах серьезного СМИ типа «Ведомостей» или «Известий». Понятно, что в таком объеме провести детальный анализ вряд ли возможно. Изложенные выше соображения – некоторая эссеистическая попытка обобщения личного опыта.
Вместо заключения: некоторые перспективы
Так сложилось, что на протяжении последних пяти лет мне довелось работать в институции, ориентированной одновременно и на академическое, и на публичное продвижение результатов своих исследований (Институт проблем правоприменения при Европейском университете в Санкт-Петербурге). В ходе этой работы выяснилось, что преодоление описанных выше внутренних ограничений требует большого количества усилий. Начать писать так, чтобы это было понятно и интересно обычному читателю, научится с уважением относиться к публицистическому жанру, преодолеть ощущение, что только занятие «чистой наукой» достойно времени и сил — все это требует усилий.
Кроме того, публичная активность дает и академические дивиденды. Далеко не у каждого исследователя есть время и силы на то, чтобы прочитать развернутую академическую статью по близкой, но не основной для себя теме. А вот для того, чтобы пробежать глазами колонку или прослушать 15-минутное выступление, время найти проще. И специалисту этого вполне достаточно, чтобы понять основное содержание исследования. Информация об академических результатах быстрее и эффективнее распространяется через внеакадемические каналы даже в том случае, когда речь идет об информировании коллег, а не широкой публики. Для тех гуманитариев, в работе которых присутствует полевые исследования, участие в публичных дискуссиях — это один из основных «ключей», открывающих доступ в поле.Потенциальные информанты и те, кто могут помочь в доступе к ним, быстро и легко понимают каков исследовательский «продукт» и легче соглашаются на сотрудничество. В целом, как кажется, совмещение публичного и академического продвижения результатов исследований — это одно из know how, которое постепенно будет все шире использоваться на постсоветском пространстве.
1.Подробнее этот феномен описан в статье Соколов М., Титаев К. Туземная и провинциальная наука // Антропологический форум, 2013, № 19.
2. Обзоры отдельны областей см. например: Соколов М. Рынки труда, стратификация и карьеры в советской социологии: История советской социологической профессии // Экономическая социология, 2011, № 4, Сс. 37-72. Антропологический форум, 2011, № 15, Сс. 205-221.; Соколов М. Российская социология после 1991 года: Интеллектуальная и институциональная динамика «бедной науки» //Laboratorium. Журнал социальных исследований, 2009, №1, Сс. 20-57; Соколовский С. Бремя традиции: прошлое в настоящем российской антропологии // Антропологический форум, 2011 № 15 Сс 205-221; Соколовский С. Российская антропология и проблемы ее историографии // Антропологический форум, 2008, № 9, Сс. 123-153.
3. Burawoy M. For public sociology //American sociological review, 2005, Т. 70, №. 1, Pp. 4-28.
4. К очень похожим выводам приходит Майкл Буравой в статье: Буравой М. Приживется ли публичная социология в России// Laboratorium. Журнал социальных исследований, 2009, №1, Сс. 162-170 и участники дискуссии, развернувшейся на страницах того же номера журнала.
5. См., например: Рожанский М. Ловушки публичности можно преодолеть // Laboratorium. Журнал социальных исследований, 2009, №1, Сс. 224-226.
6. Систематический обзор см. в Митрохин Н. О некоторых структурных проблемах российской социологии на современном этапе // Laboratorium. Журнал социальных исследований, 2009, №1, Сс. 205-207.
7. Савельева Н., Московкина Е., Журавлев О., Бушнев В. Публичная» социология // Laboratorium. Журнал социальных исследований, 2009, №1, Сс. 219-223.
8. См. манифестные статьи одного из активных сторонников этой позиции: Воронков В. Чему альтернативна «альтернативная» социология? // Мыслящая Россия: Картография современных интеллектуальных направлений / Под ред. Виталия Куренного. М.: Некоммерческий фонд «Наследие Евразии», 2006. С. 221-230 и Воронков В. Этот безумный, безумный, безумный количественный мир // Неприкосновенный запас, 2004, № 3 (35). С. 23-26.
9. Димке Д. Классики без классики: социальные и культурные истоки стиля советской социологии //Социологические исследования, 2012, №. 6, Сс. 97-106.
Источник: The Bridge - Мост
