Со времен немецкого классика социологии Макса Вебера существуют два представления о том, что такое профессионализм. Самому Веберу было легко — в немецком языке они слиты в единый термин — Beruf. В России его обычно переводят как «призвание и профессия». И эта дихотомия воплощается в очень актуальном для российской юридической практики различении между представлением о профессии как о ремесле и наборе навыков, с одной стороны, и как о высоком служении группы людей — с другой.
Как сказал один знакомый следователь: «Я бы такого позора в деле Навального не допустил — вменил бы реальный состав и уж его по-человечески доказал бы». Это первое понимание юридического профессионализма — способность на кого угодно нарыть «состав», доказать его и сделать «дело» приемлемым для суда. Его никто не отменяет — навык юридической, в том числе и уголовной, квалификации чего угодно — это умение, которое является неотъемлемой частью правоведческого образования и правоведческой работы во всем мире. Для прокуроров — в сторону обвинения, для адвокатов — в сторону защиты.
Рассмотрим ситуацию со сделкой о признании вины (для России это особый порядок). В ней подозреваемый признает вину, получая в обмен смягчение наказания. Во всем мире такая сделка требует довольно тонкой «ремесленной» юридической работы — изменения квалификаций (было это, например, нападение с оружием или нет, организованной группой или спонтанно сложившейся и т. д.). В этом плане владение ремеслом — важнейшее условие такой юридической работы. Но на эти «ремесленные» игры, в том числе на манипулирование правилами, есть существенное ограничение.
И это вторая часть квалификации юриста — его призвание, — которая лежит совсем в другой области. Вторая часть, как ее называл Кант, это навык обращения непосредственно к закону и извлечения его духа. И, например, немецкая юриспруденция тому яркий пример. Способность первым делом обратиться к конституции как источнику духа закона, интерпретировать всякое свое и чужое деяние через конституцию — важнейшая часть современной немецкой юридической системы. И абсолютно понятно, почему в немецком языке эти формы профессионализма выражены одним словом. За соблюдением второй части — профессиональной этикой — следит юридическое сообщество. Прокурор, судья, адвокат и многие прочие входят в единую корпорацию изначально учившихся «быть судьей», в коей попрание духа закона — это вещь столь же недопустимая, сколь и вызывающий веселое презрение как «неграмотный» в среде российских «профессионалов» приговор Навальному. По большему счету конституционно-правовая, регулируемая сообществом составляющая профессионализма создает пределы для «ремесленного», но творческого применения закона.
Вернемся к той же сделке с правосудием. Во всем мире имеет место некоторая неформальность этих переговоров: какими именно были начальные условия, какие возникли в ходе торга, что именно обещали подозреваемому — все это очень часто остается невидимым для суда, а если неформальная сделка случилась в суде — для общества и вышестоящих инстанций. И здесь включается механизм юридического контроля. Если переговоры не были зафиксированы, то сделка должна быть отменена. Это не всегда является следствием прямого применения правовой нормы, но является результатом конституционного истолкования и квалификации сложившейся практики как систематической и неконституционной.
Пример этого недавно был в Германии. Конституционный суд принял решение, что сделка с правосудием, факт, ход и детали которой не запротоколированы, — ничтожна. Суд не остановила даже невозможность доказать факт самой сделки: против слов подсудимых, которые настаивали, что фактическая сделка о признании вины и снижении наказания была, были отзывы участвовавших в делах прокуроров и протокол суда. Как тут разобраться? По заказу конституционного суда было проведено социологическое исследование, в ходе которого анонимно опрошенные адвокаты, судьи и прокуроры большей частью подтвердили, что обязанность документировать такие сделки ими/их коллегами на практике не соблюдается. В итоге суд сослался на то, что раз такая практика существует, то нет необходимости доказывать, что и эти конкретные подсудимые от нее пострадали, достаточно — что «такое могло быть», и вернул их дела на новое рассмотрение. Можно спорить, кто был не прав в конкретном деле, но важно в этой истории другое: профессиональное сообщество не стало скрывать реальности от социологов, а им затем поверил и суд.
Сейчас, когда в России готовятся расширить применение особого порядка на особо тяжкие статьи — включая убийства, — возникает вопрос: а готов ли у нас какой-либо суд — районный, субъектовый, Верховный или Конституционный — сказать или хотя бы попробовать узнать: а насколько практика применения особого порядка и сделок с правосудием (досудебных соглашений) соответствует тому, что подразумевает не только буква, но и дух закона?
Оставив риторический вопрос в стороне, вернемся к тому, а почему ответ «да» возможен, например, в Германии? Это наличие профессии юриста — и как ремесла, и как призвания. И тут лежит возможный путь в сторону «что делать». Наличие реального, а не номинального юридического образования, существование единого, не связанного с местом работы юридического сообщества и обеспечивают такое применение закона, которое не вызывает понимания очевидной незаконности и несправедливости приговора и выхода на улицы тысяч людей. Приговор Навальному и реакция на него — уже история. Но расширение особого порядка — предисловие к истории следующей.
