В российской правоохранительной системе на данный момент полностью развалены механизмы контроля качества, инструменты обратной связи, которые заставляли бы правоохранителей в своей работе учитывать интересы общества или права граждан. Эта бесконтрольность превращает криминальную юстицию в конвейер, который может делать с гражданами, что хочет.
По счастью, пока что конвейер хочет не крови, а не перенапрягаться.
Проблема российких правоохранительных органов давно уже не в том, что они как-то недостаточно хорошо защищают граждан от преступности, ловят мало или не тех правонарушителей, не умеют заниматься профилактикой преступности. Проблема в том, что от них самих невозможно защититься. Привычная и давно уже ставшая повседневным фоном для нашей жизни опасность, исходящая от так называемых силовиков, вполне сравнима по масштабу с теми опасностями, которые представляет для жителей страны собственно (совсем немаленькая) преступность. На вопрос Левада-центра «Доверяете ли Вы правоохранительным органам — или, напротив, относитесь к ним с опасением?» в 2012 году ответы распределились так: 31% в большей или меньшей степени им доверяет (причем, «определенно доверяю» ответили лишь 5%), а относятся с опасением — 63%. Другими словами, уверенное большинство российских граждан видит в правоохранителях скорее источник опасности, чем защиту. 61% считает, что отстоять в России свои права в случае их нарушения невозможно, и лишь 25% придерживаются противоположного мнения. В опросе Левада-центра в 2010 году лишь 33% ответили «да» на вопрос «Чувствуете ли Вы себя лично под защитой закона?», 58% ответили «нет». Есть все основания полагать, что сейчас цифры были бы еще хуже. От полицейских не ждут хорошего. Оценивая поведение жителей Сагры, в известном инциденте взявшихся за оружие, чтобы защищить себя от нападения, и пострадавших за это от правоохранительных органов, на их сторону становятся 70% опрошенных (из тех, кто был в курсе дела), а на сторону задержавших их сотрудников полиции — всего 13%. Других правоохранителей россияне хуже знают «в лицо», по опыту непосредственных встреч, — так что данные опросов тут были бы не особо показательны, они отражают скорее мифы и верования, чем личный опыт опрошенных, — но боятся, пожалуй, еще больше.
Правозащитники привычно обвиняют полицейских в нарушении прав подозреваемых в уголовных делах, в пытках и фабрикациях, в тенденции любой ценой выгораживать «своих», попавшихся на чем-то неблаговидном. Обыватели видят в них в основном коррупционеров, зарабатывающих на погонах и «полосатых палочках». Исследования Института проблем правоприменения (ИПП) показывают, что проблемы российской правоохраны намного системнее и шире, чем просто коррупция и нарушения законности в ходе «борьбы с преступностью». И не сосредоточены в одном только МВД.
В первую очередь, с преступностью правоохранители борются очень выборочно. Не постоянно, и не со всей. Ищут «под фонарем»: выбирают только те дела, которые можно оформить легко и быстро, и вовремя по ним отчитаться. Поэтому, самая многочисленная категория граждан, чьи права массово нарушаются в полиции, — это не подозреваемые, а потерпевшие. Придя в полицию с заявлением о правонарушении, добропорядочный гражданин рискует столкнуться с обманом и разнообразными увертками, призванными не принять случай к рассмотрению, если регистрация заявления грозит отделению «висяком» (т.е. если виновный не очевиден еще до начала расследования), или если оформление данного вида дел является почему-либо трудоемким и неприятным. С упорными заявителями дело доходит до угроз; если потерпевший сам не производит впечатления «приличного человека», может дойти и до физического насилия. Бывают и комичные случаи, когда от пострадавшего пытаются в буквальном смысле откупиться — на тебе денег за сорванный телефон и иди, не мешай работать. Неудобное, сложное дело — себе дороже.
По данным ИПП, более 90% дел, доходящих в России до суда, содержат в себе признание обвиняемого. Из 806 728 осужденных в 2011 году лиц 518 110, то есть 64%, были осуждены в особом порядке — это уже не оценки ученых, а официальные данные Судебного департамента. Другими словами, двое из каждых трех осужденных не получили вообще никакого судебного разбирательства: они признали свою вину и заключили судебную (некоторые — досудебную) сделку. Этот пугающий результат — за 90% признаний — складывается — сложно судить, в какой в точности пропорции — из двух практик. Одна из них широко известна: выбивание показаний, фальсификации и всякого рода давление на подозреваемых. В действительности, далеко не везде подозреваемых бьют, а тем более, засовывают им во всякие интересные места горлышки бутылок, хотя эти практики не являются ни редкостью, ни разовым эксцессом ненормального исполнителя. Но везде первичная «обработка» фигуранта будущего уголовного дела проходит в условиях, когда человек твердо знает, что в полиции регулярно проделывают все эти и многие другие вещи с такими же, как он. Но в намного большей статистически степени эти блестящие показатели обусловлены отбором абсолютно простых и понятных дел, где и подозреваемый, и доказательства ясны с самого начала. Если вы охранник из магазина, который поймал воришку и лично доставил его в отделение, неся в другой руке запись с камеры наблюдения, на которой он тащит товар с полки — вот тут вас полиция поблагодарит, дело примет и доведет до суда. Если на вас напали в подъезде, кто-то незнакомый, и видимость была не очень — у вас проблемы. Не исключено, что весьма весомые, если вы не проявите понимания к проблемам и нуждам полицейских. Благодаря этим двум полицейским практикам у российской криминальной юстиции невиданные показатели эффективности: раскрывается 90% зарегистрированных насильственных преступлений — это просто значит, что регистрируются только уже раскрытые — и 60% имущественных. Для сравнения: раскрываемость по имущественным преступлениям (это не только «экономика», но и банальная кража, взлом, карманничество — те ситуации, когда виновный редко очевиден) в развитых странах с хорошей правоохраной и совсем другим отношением к защите прав собственности не превышает 40%, а кое-где бывает и 10%. Регистрируется при этом в России в семь раз меньше преступлений на душу населения, чем в Швеции, в 3,5 меньше, чем в Германии. Достоверных оценок нет, но если поверить своим глазам и предположить, что Россия все-таки в среднем имеет заметно более высокий реальный уровень преступности, чем Западная Европа, следует признать, что полицией вряд ли регистрируется даже одно из десяти реально совершающихся преступлений.
Чем обеспечена возможность вести такую вальяжную жизнь для полиции? В первую очередь тем, что всем, кто вступает в дело потом, уже после того как дежурная часть зарегистрировала или не зарегистрировала факт возможного правонарушения и доследственная проверка показала или не показала виновность определенного лица — всем юристам, через чьи руки пройдет уголовное дело прежде, чем закончится приговором, — предоставлена полная автономия от какого бы то ни было контроля качества их собственной работы. Вкупе с независимостью от фактов конкретного дела. К тому моменту, как в деле появляется первый юрист — следователь или дознаватель (в зависимости от тяжести дела) — виновный уже определен, доказательства — с нарушениями, или без них — собраны, фабула дела описана, хотя, может быть, не совсем корректно (от оперативника высшего юридического образования не требуется, и «перлами» из полицейских протоколов переполнен весь интернет). В противном случае, т.е. если над делом придется еще и поработать, следователь имеет возможность просто не принять дело к рассмотрению, отправив труд опера в корзину. А у того — показатели. Та же самая раскрываемость. И при стандарте в 90% не забалуешь. Поэтому следователь в большинстве случаев примет лишь те дела, которые остается только аккуратно оформить.
Если в деле нет коррупционного интереса (а его гораздо чаще нет, чем есть, поскольку «на входе» система отбирает простые дела, а с фигуранта простого дела — часто маргинала или аддикта — много не возьмешь), если нет, что называется, заказа, или какой-то политической составляющей (а ее скорее нет, чем есть, — через систему проходит более миллиона дел в год, и единичные «особенные» дела в этом потоке составляют совсем небольшую долю), то прокуратура не возьмет его на особый контроль, а это значит, что в ходе следствия прокурорский работник внимательно посмотрит на дело ровно один раз: когда будет написано обвинительное заключение, и сотруднику прокуратуры придется принимать решение: взять ли дело у следователя, берется ли прокуратура отстаивать данное обвинение в суде. Или вернуть следователю, испортив отчетность уже ему. На этот момент данный конкретный помощник прокурора уже подписал, не вдумываясь, в деле несколько бумажек. И этого незначительного интереса вполне достаточно, чтобы склонить весы в сторону «принять». В конце концов, в суде за качество обвинения краснеть не ему, а тому коллеге, которому начальник «распишет» нести дело в суд — в тот самый момент, когда в нем ничего уже не изменишь и не исправишь. Государственный обвинитель несет в суд результаты чужой работы, с которыми знакомится в последний момент, и при всем желании не может нести ответственности за достоверность содержимого той папки, из которой он будет извлекать свои аргументы о виновности фигуранта. Венчает цепочку судья, в жизни которого оправдательный приговор — редчайшее исключение. Если разделить количество таких приговоров на численность судей, то выйдет, что средний федеральный судья районного суда оправдывает подсудимого примерно раз в десять лет (с мировыми картина чуть-чуть другая — эти рассматривают в числе прочих дела частного обвинения, где государственного интереса нет). При 90% признаний, это как-то даже и не удивительно.
Источник:Inliberty
