Мир среднестатистической российской судьи — например, мирового или районного суда — замкнут на работе и семье: получая 60 тысяч рублей в месяц, она трудится по 80 часов в неделю; на радости обычного человека — общение с друзьями, путешествия и прочее — у неё, как правило, не остаётся времени.
Этот как будто замкнутый и недоступный мир с 2009 года изучают в Институте проблем правоприменения при Европейском университете. Недавно там вышло исследование «Российские судьи: социологическое исследование профессии»: на материале почти 1 800 анкет и 70 глубинных интервью команда учёных ответила на сакраментальный вопрос «А судьи кто?».
The Village поговорил с одним из авторов книги, ведущим научным сотрудником института Кириллом Титаевым, о том, как «девочки» становятся судьями, как они относятся к коллегам, позирующим на фото в соцсетях с бутылкой водки, и почему не любят адвокатов.
— Почему происходит феминизация профессии? Две трети судей в России — женщины.
— Тут срабатывает несколько механизмов. Первый и значимый: в современной российской — довольно патриархальной, дискриминационной — культуре предполагается, что рутинная тяжёлая нефизическая работа — традиционно женская. Все наши бухгалтерии, отделы кадров, значительная часть низовой бюрократии преимущественно женские, особенно на «нижнем этаже» карьеры. С судьями — так же: чем больше бюрократии, рутины, бумаг, тем с большей вероятностью этим занимаются женщины. Как это происходит технически: председатель суда, делая выбор, будет иметь в виду, что вот эта «девочка» — хорошая, усидчивая, «мы её знаем». Значит, надо её взять.
— Так и говорят — «девочка»?
— Да. В интервью звучит: «наши девочки», «девочки придут» и так далее.
Второе: судья — очень некарьерная позиция. С большой вероятностью вы придёте мировым судьёй и закончите карьеру через 20–25 лет судьёй районного суда (или, возможно, останетесь в мировых). Мужской же — пропагандируемый в российской культуре — карьерный тип предполагает рост, развитие. Поэтому те же председатели, те же квалификационные коллегии понимают: ну вот пришёл из прокуратуры «мальчик» 27 лет, сдал экзамен, попытается стать судьёй. Если не пойдёт в председатели суда — он же сбежит лет через пять. Может быть, не стоит и пробовать? Потому что опять искать замену, а процедура назначения судьи очень долгая... Поэтому, конечно же, в судебной системе — в силу структурных социальных условий — с большей вероятностью оказываются женщины.
Но чем выше «этаж» – тем меньше женщин, потому что ровно тот же социальный лифт будет проталкивать «мальчиков» наверх, а «девочек» оставлять внизу. Традиционно мы предполагаем в руководящей роли скорее мужчину. Бывает такая ситуация, её мне описывали несколько респондентов: когда судья-мужчина — вроде толковый, но так себе, с валом работы справляется плохо. Так давайте мы его в председатели поднимем! В данном случае относительно низкая приспособленность к низовой работе толкает наверх.
Ну и ещё один механизм связан с источниками назначений на позицию судьи. У нас сейчас в качестве этого источника довлеет аппарат суда. Это значит, что пять лет до наработки стажа выпускник университета должен сидеть в должности секретаря или помощника судьи. Для выпускников юрфаков — молодых мужчин это не самый привлекательный вариант: положить пять лет на то, что в нашем обществе считается неправильной мужской стратегией. Казалось бы, ты лоб 25 лет, а сидишь на зарплате в 15–17 тысяч, да ещё и перерабатываешь. Соответственно, возникает ситуация, когда в аппарат приходят «девочки».
Но дальше, чтобы удержать этих «девочек», нужно пообещать судейское кресло. И председатель суда связан обязательствами перед своим аппаратом. Сотрудница должна понимать, что да, это работающая модель: вот же, в соседнем кабинете сидела Оленька — её назначили судьёй. А это минимум четырёхкратный скачок в зарплате.
— Поражают данные про нагрузку судей: например, одна из респонденток рассказывает, что работает по 13 часов в сутки, а также по субботам — то есть в режиме 80-часовой рабочей недели. При этом зарплаты судей совсем не баснословные. Им кажется нормальной такая нагрузка?
— Давайте выйдем за пределы двух кольцевых автодорог — тогда мы поймём, что 60–80 тысяч рублей в 35 лет для хорошего специалиста — вполне приличный заработок даже для регионального центра. А если вы работаете в районном центре — будете входить в десятку-двадцатку специалистов с самой высокой официальной зарплатой. Что нормально: судьи должны зарабатывать много. При этом во всех странах судьи не зарабатывают ощутимо выше среднего, но Россия — в числе лидеров по разрыву между средней и судейской зарплатами.
Человек, который идёт в судьи, понимает, что переработка — это предзаданность. Никаких неожиданностей для них тут нет. Это нормальное обязательство в обмен на большую зарплату, неплохую социальную защищённость и — самое главное — пожизненное содержание. Судейский стаж — 20 лет: то есть если вы сели в судейское кресло в 27 — в 47 вы можете уйти в отставку. Пожизненное содержание равно средней актуальной зарплате судьи этого же ранга. В итоге получается чуть ниже из-за отсутствия премий, но всё равно по российским меркам это гигантская пенсия. Получать сейчас 60–70 тысяч рублей пенсии означает безбедную старость. Совершенно нормальный нарратив у судьи: «Ну да, я гроблю здоровье, зато не буду думать о том, как выжить потом».
Если мы говорим про нагрузку, стоит обозначить довольно важный момент, связанный с негативом, который возникает у судьи по отдельным категориям дел, высосанных из пальца. Это потоки копеечных исков от налоговой и пенсионной системы. Например, Пенсионный фонд стабильно, по несколько раз в год, подаёт иск на одну копейку. И по этой копейке — две страницы иска, три страницы решения, некоторое количество черновиков — то есть час-два работы судьи. Вторая такая же категория: когда законодатель почему-то либо не предусмотрел серийного разрешения дел, либо оставил для суда разрешение очевидных историй.
Моя любимая ситуация: когда Пенсионный фонд отказался самостоятельно принимать решения по поводу формулировок «актёр» и «артист». И в результате все, у кого в трудовой книжке было записано «актёр», пошли в суды (чтобы суд установил, что на пенсию имеют право не только «артисты», но и «актёры». — Прим. ред.): за пять лет набралось несколько десятков тысяч таких дел. И подобных примеров довольно много.
— Что для судей важнее — работа или семья? И как они склонны оценивать ситуации, когда работа вступает в конфликт с семьёй? Мне, например, вспоминается случай, когда студент, сын судьи Пуровского районного суда Ямало-Ненецкого автономного округа, убил белку в ЦПКиО на Елагином острове, после чего в Петербурге был довольно длительный судебный процесс.
— Это, понятно, анекдотическая ситуация — в Петербурге подобных историй было несколько. В судейском сообществе они воспринимаются как более-менее норма: «Не повезло с ребёнком, со всеми может случиться».
В другом регионе был кейс, когда сын очень уважаемого судьи совершил очень дурацкое преступление. О ситуации узнала общественность. И в том случае суд решил показать свою принципиальность, сработал на общество: подсудимый получил срок в два раза больше, чем в среднем дают за это преступление.
В целом из-за системы отбора судьи вынуждены делать всё для того, чтобы семья выглядела максимально законопослушной. Ведь ещё на стадии назначения судьи проверяют всё что можно. Бывает на грани анекдота: мы наблюдали кейс, когда судье отказали в назначении, потому что сын от другого брака её биологического отца совершил уголовное преступление средней тяжести. При этом она этого отца в жизни не видела: он оставил её мать во время беременности и уехал в ближнее зарубежье. Из материалов проверки оперативников судья узнала, что у неё есть живой биологический отец и биологический брат, который совершил преступление.
Поэтому больших конфликтов между работой и семьёй не возникает. Вопрос в том, что для среднего российского судьи весь мир, кроме работы и семьи, отсутствует. Всё, что есть у такого судьи, — одна-две недели отпуска, в основном на пляже.
— Как судьи относятся к этическим проступкам коллег? Тут, например, вспоминается история с бурятской судьёй Ириной Левандовской, которую уволили за непристойные фото в соцсетях.
— Тут следует выделить три группы. Первая: это очевидные преступления со стороны судьи — среди коллег они вызывают осуждение, и, если человека выгоняют из профессии, сообщество это поддерживает.
Вторая группа: проступки, которые на взгляд обычного человека не являются чем-то страшным. Например, когда в сеть нечаянно утекли фото, на которых судья обнимает бутылку водки или парится в бане. Человек вообще мог не знать, что его или её снимали, а тем паче что какая-то зараза повесит это в соцсетях, ещё и отметит судью на фотографиях. Согласитесь, не самый серьёзный проступок: все мы ходим в баню, большинство судей с какой-то регулярностью употребляют спиртные напитки — нельзя сказать, что это абсолютно непьющее сообщество. Но с точки зрения самих судей, по крайней мере на уровне наших интервью, это воспринимается как нечто совершенно ужасное, недопустимое.
Идея о том, что основа независимости суда — информационная закрытость и отсутствие каких-либо вещей, которые могут скомпрометировать сообщество, — консенсусная. Эта идея характерна для многих профессий. В этом плане судьи могут сравнить себя со священниками.
Наконец, есть третья группа проступков, которые, напротив, нам кажутся кошмарными, а судьями воспринимаются как что-то нормальное. Это всё то, что связано с техникой ведения процесса. Когда в сеть утекает запись, на которой судья орёт на стороны, используя ненормативную лексику, мы будем считать, что героиня ролика ведёт себя неэтично. Но с точки зрения судейской корпорации это представляется практически нормальным: в условиях огромной нагрузки, в условиях, когда в суд может пойти любой и представлять сам себя, в условиях, когда судьи больше работают с маргинализованными группами населения, чем с условно нормальными... «Нехорошо, конечно, но все срываются. Нельзя за это наказывать».
Для среднего российского судьи весь мир, кроме работы и семьи, отсутствует. Всё, что есть у такого судьи, — одна-две недели отпуска, в основном на пляже.
— Как судьи относятся к бунтарям внутри системы? Таким, как Юлия Сазонова — бывшая мировая судья, которая сначала судила оппозиционеров, а потом встала на их сторону.
— Публичный бунт будет, скорее всего, осуждаться, потому что пресловутая закрытость сообщества является очень важной ценностью. Публичное заявление о политических предпочтениях не вызывает симпатий. Однако существуют способы бунта внутри самой системы. Во всех регионах нам рассказывали о принципиальных судьях: например, тех, кто без конца выносит оправдательные приговоры (в переводе на русский это «без конца» означает два оправдательных приговора в год вместо одного раз в семь-десять лет). И такой активизм будет, скорее, поддерживаться, хотя возможно осуждение на индивидуальном уровне.
В этом плане характерно очень разное отношение к двум ушедшим судьям Конституционного суда (имеется в виду история 2009 года, когда двое судей — Владимир Ярославцев и Анатолий Кононов — ушли в отставку после выступления в СМИ с критикой российской судебной системы. — Прим. ред.). Один ушёл тихо — и к нему относятся очень уважительно. Второй ушёл с большим публичным скандалом, и про него в сообществе говорят: «Ну а зачем сор из избы выносить?»
— Кстати, про «раз в семь-десять лет». Почему в России такой маленький процент оправдательных приговоров — меньше 0,5 %? Понятно, что никто не хочет портить себе статистику прокурорскими апелляциями, которые удовлетворит суд высшей инстанции. Но всё же сами судьи находят это нормальным?
— Нельзя нормально жить и долго делать свою работу, при этом считая, что ты делаешь что-то ужасное. Или что неотъемлемой частью твоей работы является наказание невиновных людей. В судейском сообществе — где, конечно, знают все эти цифры — есть устойчивый нарратив о том, почему так происходит. Основной аргумент — история «о трёх юристах»: следователе, прокуроре и судье. Мол, если дело посмотрели целых три юриста, значит, всё в нём нормально. Когда мы приводили в пример статистику других стран, нам отвечали: «Это же страны общего права, где юрист не готовит дело — его прямо в суд приносит малограмотный непонятно кто. Поэтому много оправданий». Но здесь они ошибаются, и в странах, где существует масштабное досудебное следствие — Германии, Франции — доля оправданных намного выше нашей.
Замечу, что судьи ошибаются и в истории «о трёх юристах»: прокуратура дела почти не заворачивает, на следствии реабилитируется ещё меньше людей, чем в суде. На самом деле окончательным судьёй в России выступает связка «оперативник-следователь». В то момент, когда следователь написал постановление о привлечении в качестве подозреваемого или о возбуждении уголовного дела в отношении конкретного лица — всё, понятно, что человек получит либо судимость, либо запись «привлекался к уголовной ответственности по статье такой-то».
Вторая история — про более продвинутых судей. Говоришь им: «Вот, смотрите, официальная эмвэдэшная статистика реабилитации на следствии, вот — прокурорская статистика». Реакция: «Смотрите, какой у нас низкий уровень преступности!» То есть «у нас все сомнительные случаи не проходят даже следствие». Мол, куча преступников ходит непойманными, но уж те, кто дошли до суда, точно преступники.
И, наконец, совсем редкий случай, который больше про следователей и прочих правоохранителей. «Я понимаю, что такой-то совершил не совсем это или не совсем так. Но он же в любом случае совершил преступление». Учитывая, что 60 % потока наших подсудимых — это безработные, ещё 20 % — лица, занимающиеся физическим трудом (то есть в основном представители маргинализованных групп), это суждение эмпирически не лишено оснований. Но оно противоречит самой логике права: нельзя осуждать человека за то, что он преступник вообще, за то, что у него «морда кривая», — неплохо бы доказать, что он совершил конкретное преступление.
Бывает такая ситуация: когда судья-мужчина — вроде толковый, но так себе, с валом работы справляется плохо.
Так давайте мы его в председатели поднимем!
— В вашем исследовании указано на неприязненное в целом отношение судейского сообщества к адвокатам. Почему так вышло?
— Это как в анекдоте: когда человек попадает на необитаемый остров, он строит два клуба — в один ходит, а в другой не ходит. В любой социальной механике должна быть некая группа, которая, с одной стороны, как бы свои, а с другой — это не очень хорошие свои. На американском материале это описывается как индивидуальный выбор судьи: какой-то будет скорее не любить защитников, какой-то — обвинителей.
В нашем случае есть две важные истории. Во-первых, практики обмана адвокатами клиентов через мифологизацию судейской коррупции (или через реальное использование судейской коррупции), безусловно, присутствуют. Существует практика «взять под судью» (имеется в виду взять с клиента некую сумму якобы на взятку конкретной судье. — Прим. ред.) или взять больший гонорар под лозунгом «я знаком с судьёй». Такие истории рано или поздно становятся известными. Они очень сильно утрируются, что не способствует взаимоотношениям внутри сообщества.
Во-вторых, российская адвокатура, особенно работающая по уголовным делам, в общем, не является самой подкованной и склонной к самоочищению организацией. Кстати, как и следствие. Адвокат ничем не лучше следователя, но и ничем особо не хуже. И это тоже не создаёт дополнительных стимулов их любить. А социальная механика очень проста: как только общий тренд определился — далее всё, что на него работает, будет усиливаться и распространяться, а всё, что работает против, будет гаснуть.
Впрочем, мне довелось брать интервью у судьи с ровно противоположной позицией: она фанат адвокатского ремесла и ненавидит следователей. Все следователи понимали, что попасть на арест к Иксе Игрековне — это всё, смерть: аресты она режет с вероятностью 80 %. При этом она не из адвокатуры — пришла из государственного промышленного сектора.
— Как судьи относятся к случаям, когда система — в широком смысле, государство — оказывается несправедлива к ним самим? Ну вот есть случай с новым зданием Санкт-Петербургского городского суда, в котором, как выяснилось, многократно превышена допустимая концентрация аммиака. Я знаю, что многие сотрудники суда из-за этого страдали от головных болей. Кто-то попытался подать в суд на суд, но очевидно, что ситуация тупиковая — и поставила судей в такую ситуацию именно система. Как они реагируют?
— Так же, как мы с вами. Никакого огульного оправдания государства, когда несправедливость творится в их отношении или в отношении их коллег, у судей, конечно, нет. Это единственная ситуация, когда считается нормальным вынести сор из избы.
— Несправедливость — только в отношении них? Не кого-то ещё?
— Смотрите, судья по умолчанию будет по-разному рассматривать дело о протесте за честные выборы и дело о протесте жителей, выступающих против строительства магазина. Это такая общероссийская ситуация, когда протест по частным случаям, борьба с частной несправедливостью признаётся достойным делом.
— А протест вообще за всё хорошее, против всего плохого…
— …маркируется скорее негативно. У некоторых судей, с которыми я разговаривал, после протестов зимы 2011–2012 года добавилась обида: «Мы же работали по максимуму, сделали всё честно — открыто, прозрачно, быстро. А они не оценили!» У полиции, кстати, такое же отношение. Эта обида есть, она сильна.
А про борьбу за свои права по частным поводам у каждого судьи будет несколько нарративов, как он или она поддержали, спасли, защитили слабого. И тут, в отличие от некоторых других ситуаций, я, слушая это, горжусь вместе с судьёй, думаю: «Вот какой хороший человек!»
— Понятно, что судопроизводство — конвейер, рутина. Но есть категории дел, которые прошибают судей? Например, те же истории частной борьбы маленького человека. Или, с другой стороны, — резонансные дела, когда на скамье подсудимых оказывается какая-нибудь бабушка — купчинский маньяк.
— Дела, которые судей впечатляют, разумеется, есть. У каждого найдётся огромное количество таких дел. У меня есть прекрасная история от великолепной судьи из одного райцентра. Она рассказывала о подсудимом, который регулярно попадался на мелких кражах. При этом воровал для детей. Залез в магазин, украл два ящика водки и четыре «Киндер-сюрприза». Причём водку не выпил — он её немедленно продал, купил вещей детям и доски, чтобы починить что-то дома. Идёт с этими досками домой, его задерживают. И вот у него первая судимость неснятая, вторая, третья... «Я его свободы не лишаю, — рассказывает судья. — Но он и в четвёртый раз приходит. Что я только ни делала... В конце концов сказала: „Вот тебе тысяча рублей, иди заплати штраф за первую судимость. Я её тебе здесь же погашу и опять смогу назначить наказание без реального лишения свободы“». Конечно, подсудимый — преступник, и его надо осудить. Но его нельзя лишать свободы: жена болеет, дети в детдом пойдут, огород некому будет поднимать...
Некоторым судьям доводилось слушать жуткие дела, они о них рассказывали. Например, я разговаривал с судьёй, которая слушала дело по маньяку-убийце. И она рассказывала о внутреннем конфликте. Там было неоднозначное заключение психиатрической экспертизы, и судья должна была для себя принять решение: назначать повторную экспертизу, создавая (по её мнению) дополнительную возможность того, что человек уйдёт от наказания; или опереться на материалы этой экспертизы, признать подсудимого вменяемым и дать ему большой реальный срок. Кажется, в итоге она склонилась к первому варианту, но повторная экспертиза показала вменяемость подсудимого, так что судья смогла назначить большой срок.
Бывают впечатляющие истории и в гражданском судопроизводстве. Один судья рассказывал, что во второй половине 90-х рассматривал спор по поводу собственности на одну очень крупную компанию (не знаю, правда ли это), где ответственными сторонами выступали губернатор и президент РФ. Судья говорил: «Президент болел (помните про аортокоронарное шунтирование Ельцина?), так что его я в зал вызывать не стал. Но уж губернатор ко мне на каждое заседание ходил!»
Источник: the Village
